В последние недели главной новостью в сфере российского высшего образования стало завершение «Проекта 5–100», который был одним из пунктов майского указа–2012 Владимира Путина. Пять российских вузов должны были войти в число 100 лучших университетов мира по версии трех ведущих университетских рейтингов — британских THE и QS, а также китайского ARWU. Увы, не удалось…. В первой сотне находится лишь МГУ — и только в рейтингах QS и ARWU.
С того дня, как Счетная палата опубликовала в феврале отчет, посвященный этому проекту, было сказано довольно много о том, почему вузы не смогли выполнить планы. Среди основных причин неудачи называется явно недостаточный бюджет проекта — всего 80,1 млрд руб., выделенные 21 вузу с 2013 по 2020 год. Это действительно небольшие деньги в сравнении не только с первыми университетами мира, таким как Гарвардский, но и, например, с университетом им. Эразма в Роттердаме, который уверенно входит в вожделенную сотню лучших университетов мира. Доход Роттердамского университета хотя на порядок меньше, чем у Гарварда (последний заработал $5,4 млрд в 2020 г.), но за три года он приблизительно равен затратам на «Проект 5–100».
Не стоит, однако, искать причины в одном только финансировании. Сами вузы порой отвечали на включение в проект настоящей публикационной гонкой. Так, Казанский университет планировал увеличить число публикаций на одного сотрудника с 0,5 до 4 в год. В науке такие темпы производства серьезно сказываются на его качестве. Например, в академической экономике работа над статьей для одного из 150 лучших научных журналов часто отнимает более года. Еще больше времени проходит до принятия работы к публикации. Именно статьи в таких журналах позволяют университету оказаться в числе 100 лучших в мире. Добиться четырех публикаций в год в ведущих журналах могут только лучшие мировые ученые. Возможности типичного ученого из России куда скромнее — хорошим результатом стала бы одна публикация за два года.
Вполне возможно, что вместо планов повысить качество публикаций вузы выбрали количественный ответ из бюрократических соображений. За полученные деньги нужно отчитываться, а риски, что ведущий журнал откажется опубликовать работу, высоки. Менее рискованно направить работу в журнал уровнем ниже, взамен увеличив ежегодное количество публикаций. Таким образом, проблема заключается не только в недостаточном финансировании, но и в том, как бюрократизируется проект. Если науку, сложную творческую работу, в которой очень высока доля неопределенности, пытаются превратить в конвейер, то едва ли стоит ожидать желаемых результатов.
Проект сталкивался и с другими проблемами. Например, научными руководителями исследовательских групп порой становились крупные мировые ученые, фактически уже завершившие свою карьеру. Они получали немалое вознаграждение за свои должности, но не имели репутационных стимулов давать соразмерный академический результат.
100 или 1000?
«Проект 5–100» вызывает и некоторые вопросы, не связанные с причинами его провала. Вхождение в мировую университетскую элиту не является единственной целью развития системы высшего образования. Элитное образование получает лишь небольшая часть населения, куда меньшая, чем те, кому доступно массовое высшее образование. Качественная система массового образования дополняет выгоды, создаваемые элитными университетами. Однако нет уверенности в том, что это обстоятельство принималось во внимание во время реализации программы «5–100». В отчете Счетной палаты указывается, что проект даже привел к росту образовательного неравенства.
Целью проектов «5–100» должна быть не только попытка угнаться за лучшими мировыми образцами университетской науки, но и развитие национальной системы образования, включающей и массовый сегмент. В таком случае возникает множество вопросов. Например, почему при относительной скудности ресурсов, направляемых в России на высшее образование, предпочтение стоит отдавать таким проектам, как «5–100», а не условной программе «50–1000», в который бы ставилась задача занять еще 50 мест среди 1000 лучших мировых вузов? Сумеют и захотят ли университеты-лидеры оказать заметное положительное влияние на развитие массового образования? Не ограничатся ли они одним только созданием эталонных онлайн-курсов, которые вряд ли могут рассматриваться как замена традиционным формам высшего образования? Не будет ли основной эффект заключаться в росте образовательного неравенства, который отметила в своем отчете Счетная палата?
Последствия развития важных, но все же отдельных сегментов высшего образования в ущерб прочим неизбежно сказываются и на взглядах общества. Например, на днях социологический опрос «Левада-центра» показал, что почти 2/3 населения считают вирус COVID-19 биологическим оружием. Серьезнее то, что 56% не боятся заразиться COVID-19, даже невзирая на серьезные риски погибнуть от вируса. Эффекты от недостаточного развития массового образования легко могут нейтрализовать положительные итоги таких проектов, как «5–100», даже если они добьются успеха.
