«Ну какие репрессии. Не дай Бог нам всем на своей шкуре испытать, что такое политические репрессии. Репрессии в 1937–1938 году были, когда 740 тысяч человек было расстреляно, из них большая часть невинных людей. Мы до сих пор не знаем, сколько было расстреляно священников в 1920–1930-е годы. Вот это репрессии».
Так сказал Валерий Фадеев.
То есть нету политических репрессий сейчас в России!
Алексей Навальный погиб в тюрьме за то, что снимал смешные ролики про коррупцию. Нет, нету репрессий! Илья Яшин и Владимир Кара-Мурза отсидели по два года за антивоенные посты в социальных сетях. Ну, какие же это репрессии! Алексей Горинов до сих пор сидит за то, что предложил отменить неуместный во время войны праздник. И еще тысяча человек, по данным «Мемориала», сидят за антивоенные высказывания. Где же вы видите репрессии? Кстати, «Мемориал» сам ликвидирован, и в этом тоже видно: нет никаких репрессий. Женя Беркович сидит за спектакль или за стишок. Разве это репрессии?
Нету репрессий, нету! Валерий Фадеев, человек, который по долгу службы должен видеть репрессии и противостоять им, не видит их в упор.
Вот в 1930-е годы прошлого века — да, репрессии были. Миллионные репрессии, повальные репрессии, репрессии, описываемые в газетах, прославляемые по радио и одобряемые собраниями трудовых коллективов.
Но вот парадокс — люди и тогда их не замечали. Есть в человеческой психике очень сильный механизм отрицания беды. Человек защищает себя тем, что отрицает беду, с которой не может справиться. И это, конечно, подлый механизм, трусливый — но полезный: беду либо пронесет мимо, и тогда вроде как правильно было ее не замечать, либо беда раздавит тебя, и тогда уж совсем все равно. А думать про общую беду, пока она не коснулась тебя лично, — это ж с ума сойдешь. Так устроен механизм отрицания.
В 1937-м году мой дедушка приехал учиться в Ленинград. Он был сыном рыбака и очень гордился тем, что учится в медицинском институте и станет доктором. Его родной язык был финский, по-русски он писал со множеством ошибок. Безграмотность его очень волновала, он усиленно трудился над правописанием, а репрессий он не замечал. И даже когда арестован был и пропал навсегда его родной брат — все равно не замечал.
Он ухаживал за бабушкой. Будущая невеста требовала, чтобы жених проявил себя смелым человеком и сделал хотя бы три парашютных прыжка. А дедушка боялся высоты, но так был влюблен, что три прыжка все-таки сделал. Высоты боялся, а репрессий не боялся в том самом страшном в нашей истории году.
И бабушка не замечала репрессий, боялась, что жених окажется недостаточно смелым человеком, боялась завалить экзамен по анатомии, а репрессий не боялась, даже когда ее отца на Дону арестовали и расстреляли за то, что он был кулак, казак и полный георгиевский кавалер.
Вот как устроен этот механизм отрицания.
В рассказах моих деда и бабки о молодости был медицинский институт, аэроклуб, лыжные соревнования, мальчик-первенец, погибший в родах… Был даже опиум в китайской прачечной, пока не арестовали всех ленинградских китайцев. А репрессий не было. Ни слова я не слышал от деда и бабки, когда они рассказывали про тот самый мрачный в российской истории год.
А в 1968 году, когда Константин Бабицкий, Татьяна Баева, Лариса Богораз, Наталья Горбаневская, Вадим Делоне, Владимир Дремлюга, Павел Литвинов и Виктор Файнберг вышли с лозунгом «За нашу и вашу свободу» на Красную площадь протестовать против вторжения советских войск в Чехословакию, мой папа ухаживал за моей мамой. Они только что вернулись из байдарочного похода. Папа беспокоился, чтобы проявить фотографии и устроить вечеринку с обсуждением того, кто в их компании лучше проходил речные пороги. Поход и задержка маминого менструального цикла беспокоили его — а тюремные срока и принудительное психиатрическое лечение для семерых, вышедших на площадь, нет, не беспокоили.
Так устроен механизм отрицания. Наверное, если исхитриться и отключить этот механизм, что-то изменится в повторяющейся судьбе нашей многострадальной страны.
Но механизм нет, не отключается.
